Fb2Книга: Ярость | страница 16
Я вырос не в Лондоне. Чем меньше я скажу о своем детстве, тем лучше. Обойдемся по возможности минимальным количеством слов, договорились? Как насчет трех? Это был мрак. Лучше и не скажешь.
Отец мой был порядочная скотина, мать пила. Жили они в грязи, нищете и мерзости. Жалеть меня не надо. Это не воспоминания о несчастном детстве, просто констатация факта. Полагаю, моя история не единична. Как и многие дети, я регулярно страдал от того, что родители периодически надолго обо мне забывали – и эмоционально, и физически. Меня редко обнимали, со мной почти никогда не играли. Едва ли мать держала меня на руках. А от рук отца вместо ласки я получал лишь затрещины.
Это простить труднее. Не физическое насилие, которое постепенно стало привычной частью жизни, а отсутствие тактильного контакта – что впоследствии сказалось на мне и во взрослом возрасте. Как бы вам объяснить… В итоге я вырос, не имея привычки к прикосновениям – и даже избегая их. Это делало мои близкие отношения, в эмоциональном и физическом плане, очень затруднительными.
Я жаждал покинуть отчий дом. Родители были для меня чужими людьми; в голове не укладывалось, что я как-то с ними связан. Я ощущал себя инопланетянином, пришельцем с другой планеты, усыновленным примитивными существами. Мне оставалось только одно – спасаться оттуда и искать своих!
Если это звучит высокомерно, прошу прощения. Представьте, что все детские годы вы томитесь, словно в тюрьме, с родителями – злыми, желчными людьми, пьяницами. Они вечно вас ругают, хорошего слова от них не дождешься. Они давят и унижают, высмеивают интерес ребенка к учебе и искусству. Любое проявление чувств, эмоций, интеллекта кажется им смешным… А потом вы вырастаете вспыльчивым, колючим и недоверчивым.
Вы растете с готовностью отстаивать свое право быть – кем именно? Другим? Индивидуальностью? Фриком?
На случай, если я сейчас разговариваю с подростком, вот вам мой совет: не бойтесь быть не похожим на других! Ибо эта самая непохожесть, из-за которой вы поначалу испытываете стыд, унижение и боль, однажды превратится в знак почета и уважения.
На самом деле сейчас я горжусь тем, что я другой – слава богу! Но, даже будучи ребенком, полным отвращения к себе, я догадывался, что где-то есть другая жизнь. Лучший мир, которому я, возможно, принадлежу. Там, за темнотой, начинается прекрасный мир, залитый лучами софитов.
О чем я? О театре, конечно. Только представьте: в зрительном зале гаснет свет, в лучах софитов сияет занавес, публика хором прочищает горло, разговоры прекращаются, и все замирают в нетерпеливом ожидании. Это самое настоящее волшебство; оно вызывает более сильную зависимость, чем любой наркотик, который я когда-либо пробовал. Еще в раннем возрасте я понял – во время школьных поездок на спектакли Королевской шекспировской компании, Национального театра или на утренники Вест-Энда[9], – что хочу принадлежать этому миру. А еще я столь отчетливо понял вторую вещь: если я хочу, чтобы меня приняли в этом мире, если хочу соответствовать, придется измениться.