Книга: Полковник милиции Владислав Костенко. Книга 4. Репортер | страница 8

Словом, лицо этого кряжистого, неповоротливого Варравина мне понравилось. Как и его руки – большие, надежные, неспешные в движениях. Глаза очень живые, лишены той закрытой неподвижности, которая свойственна людям нашего аппарата. Желание понять точку зрения руководителя предполагает наработку чисто актерских способностей – сдержанность, медлительность в словах, умение выражать мысль с подтекстом, который позволит в любой момент только что сказанную фразу повернуть совершенно в другое направление, если обнаружится хоть тень несогласия в замечаниях или даже мимике начальника. В последние месяцы наиболее смышленые бюрократы стали применять новую тактику: порыв, чуть смягченный повтор наиболее острых абзацев из газет, однако без конкретностей, взгляд и нечто: время такое, что тот, кого сегодня разнесли в пух и прах, завтра – неведомо какими путями – меняет стул на кресло и получает два телефонных аппарата вместо одного.

Понравилось и то, что Варравин безо всяких околичностей спросил, скоро ли мне предстоит покинуть этот премьерский кабинет, никаких танцев на паркете, воистину, быка надо брать за рога.

Я ответил, что сие от меня не зависит. То, что я считал своим гражданским долгом сделать, – сделал, засим – воля избирателей и тех инстанций, которые меня и рекомендовали премьером, и утверждали.

– Скажите-ка, Рустем Исламович, – неторопливо, подыскивая слова, начал Варравин, – а почему вы так настойчиво поддерживали осужденного Горенкова?

– Поддерживал? Я и сейчас его поддерживаю. Наша с ним методология сходится, а метод – основа мысли и поступка.

– Я боюсь абстрактных формул, – заметил Варравин, посмотрев на меня изучающе, с внезапно возникнувшей внутренней отстраненностью. – Если почитать газеты прошлых лет, то, судя по такого рода абстрактным формулам, в державе царила тишь, да гладь, да божья благодать…

– Так я ведь в то именно время воспитывался, товарищ Варравин. Мое несогласие с прежним временем рождалось постепенно, не сразу, в борениях с самим собой: «На что замахиваешься, пигмей?! Наверху поумней тебя люди сидят…» Живем не в безвоздушном пространстве, вашему поколению придется еще не один раз иметь дело с теми, кто сформировался в прошлом… Рассказывают, что году в пятидесятом кто-то из окружения пожаловался Сталину на писателей… Тот отрезал: «Других у меня нет, приходится иметь дело с существующими…»

– Любите Сталина?

В общем-то, я ждал этого вопроса. После двадцатого съезда и после того, как сместили Никиту Сергеевича, я немало рассуждал об этом. Когда кончился двадцать второй съезд, я был определен в своей позиции, потом, прочитав мемуары военачальников, конструктора Яковлева, ухватился за их свидетельства в пользу Сталина, как за соломинку, – нет ничего трагичней, чем терять веру в кумира. Возвращение к Сталину было у меня далеко не однозначным, безвременье брежневской поры отмечено и положительным фактором: в обществе зрели вопросы. Да, ответов на них не давали, более того, судили за то, что вопросы слишком уж резкие: «не надо раскачивать лодку, дадим народу пожить спокойно, все устали от шараханий», тем не менее вопросы неудержимо зрели и каждый был обязан дать на них ответ – самому себе, во всяком случае, – потому что экономика катилась в пропасть, положение складывалось критическое…